— Могу, — она хладнокровно пожала плечами.

Их взгляды скрестились. Маленькая, хрупкая омега против огромного альфы. И выдержала, не отступила. Потому что тоже носила в себе боль утраты и знала, каково это каждое утро просыпаться с ощущением пустоты и думать, когда же прекратится это никчемное существование.

— Можешь? — буквально прошипел Северин, сжимая кулаки. — Что ты можешь?

— Мои родители погибли в автокатастрофе. Сгорели живьем в своей машине, потому что заклинило дверцы. И я была там вместе с ними. Мама закрыла меня собой. Это меня спасло.

Она сказала это так просто, так спокойно, почти без эмоций, что он опешил. Отступил на шаг, выпуская сквозь сжатые зубы застрявший в груди воздух.

— Прости.

Это все, что сумел сказать.

— Я никому не говорила об этом, — она опустила голову и глянула на свои руки. — Думала, мне все приснилось. Боялась, что примут за сумасшедшую. Но тогда, в машине, я видела, как начала изменяться мама. Как ее кожа начала источать сияние. Это ведь моя мама была одной из вас, ведь так?

— Да…

— Она могла бы нас всех спасти. Меня и папу, если бы успела обернуться. Но не успела, — Мирослава вздохнула. — Все произошло слишком быстро. Почти мгновенно.

Она старалась бодриться, старалась держать себя в руках, но не вышло. Две слезы сорвались с ресниц и потекли вниз по щекам, оставляя блестящие дорожки.

— Мира, пожалуйста, не надо.

— Не надо чего? — она резко вскинула голову, уставилась на него так сердито, словно собиралась ударить. — Жалеть себя? Ну, ты же жалеешь! А мне что, нельзя?

— Мира, становись…

Но ее уже невозможно было остановить. Она слишком долго все это носила в себе, ни с кем не делясь, и сегодня плотину прорвало.

— Они погибли из-за меня. Если бы не я, если бы я в тот день не упала с велосипеда и не сломала ногу, они бы не сели в эту чертову машину. Не поехали к врачу. И остались бы живы! Я столько лет жила с ощущением вины. Умом понимала, что не виновата, но сердце говорило обратное. Столько раз плакала по ночам. Просила, чтобы мама меня забрала. Два года пролежала в ожоговом центре, перенесла шестьдесят операций. Теперь понимаю, была бы простым человеком, то на всю жизнь остались бы шрамы. А так волчья кровь помогла. Все заросло без единой отметины. А потом столько лет боялась кому-то признаться в том, что увидела тогда, в машине. Только однажды бабушке. И она так переволновалась, что получила инфаркт! Она схватилась за сердце, упала и лежала на полу, а я не знала, что делать. Мне было так страшно, что я просто забилась под кровать и ревела, пока со двора не вернулся дед. Я думала, что убила ее своими словами.

— Боже.

Северин подался вперед, испытывая непреодолимое желание обнять девушку, прижать к себе, стереть все эти воспоминания. И не только эти. У Миры накопилось слишком много воспоминаний, о которых ей стоило бы забыть.

— Я столько лет жила с этим. А ты спрашиваешь, что я могу знать?! Да, наверное, уж побольше твоего. И сейчас я точно знаю, что ты сидишь там и напиваешься не потому, что горюешь о ней, а потому что жалеешь себя! Ей-то уже все равно, а вот ты остался один, без нее. И тебе себя жалко!

Лучше б она промолчала. Лучше бы не сказала эти слова. Обвинить альфу в слабости было ее фатальной ошибкой.

Но слова были сказаны. Они сорвались в запале с ее языка, ударили, разбивая тот невидимый барьер, который Северин с таким усердием возводил между собой и внешним миром. И этот барьер рухнул, разлетелся на куски, оставляя Миру один на один с разъяренным мужчиной.

— Ну, все, — он в одно мгновение оказался так близко, что она почувствовала тепло его тела и вздрогнула. — Допрыгалась!

Руки — горячие, голодные, жадные — обхватили ее за плечи, не давая сбежать. Пальцы скользнули вдоль горла, задержались там, где волк оставил брачную метку. Поднялись выше, сомкнулись на подбородке, заставляя запрокинуть лицо. И Мира увидела, как глаза Северина, наполненные пугающей бездной, приближаются к ней. Становятся просто огромными, заслоняют весь мир…

А потом этот мир исчез. Потому что ее дрожащий рот накрыли его сухие и твердые губы.

Мира задрожала. Пол под ногами качнулся, поехал куда-то вбок, грозясь опрокинуть ее на себя. Но сильные руки не дали упасть. Удержали, подхватили, прижали сильнее. И Мира услышала, как у самой ее груди в бешеном ритме бьется сердце Северина.

Не было больше маленькой, слабой, испуганной девочки. Была только волчица — сильная, смелая — заявившая права на своего волка. В глубине души она все еще продолжала бояться и сомневаться, и, наверное, отступила бы, если б он ее сейчас оттолкнул.

Не оттолкнул. С низким стоном впился ей в губы, заставляя их раскрыться, будто бутон цветка. Пил сладость ее рта, наслаждаясь ею, желая проникнуть глубже, получить больше, выпить ее всю, до дна. И когда она вдруг ответила, робко шевельнув губами, он остолбенел на секунду, не веря своим ощущениям. А в следующий момент она уже была у него на руках.

Мира даже не заметила, как они оказались в спальне. В его спальне! Только вздрогнула, когда коснулась спиной прохладных простыней. Комната тонула в полумраке, а перед глазами сверкали и кружились в хороводе яркие звездочки.

Она выдохнула, размыкая губы, впуская его язык. Зажмурилась и тут же потянулась навстречу, оплетая несмелыми руками его шею. Все мысли вылетели из головы. Страх, сомнения, стыд — ничего не осталось. Только ощущение его губ и его рук на ее теле. Еще никто никогда не целовал ее так жадно, так ненасытно, но вместе с тем нежно. Его кубы словно клеймили ее каленым железом, говоря: ты моя! Его язык исследовал ее, изучал, покорял, завоевывал. Она и представить себе не могла, что это может быть так… восхитительно.

На секунду он оторвался от нее, приподнялся, удерживая свой вес на вытянутых руках. Его мышцы гудели от напряжения, волосы отливали тусклым серебром, а в глазах светился такой отчаянный голод, что Мира невольно задрожала.

— Я не сделаю тебе больно, — услышала она хриплый шепот. — Только не бойся.

Она боялась. Очень. Но еще больше хотела быть с ним, довериться его рукам и забыть о собственном страхе. И потому сама потянулась к его губам.

Северин застонал. Он хотел быть нежным с ней, но зверь чувствовал метку, и это заставляло его рваться с цепи. Волк уже считал Миру своей. Своей самкой, своей парой, своей добычей. Он хотел только одного: сорвать эти ненужные тряпки, добраться до ее тела и погрузиться в него.

Мирослава оплела его, будто лоза. Прижалась так крепко, словно боялась, что он исчезнет. Северин слышал ее прерывистое дыхание, ощущал, как колотится ее сердечко, видел, как она изумленно распахнула глаза, когда он со стоном раздвинул бедрами ее ноги и потерся твердой плотью о ее промежность. И это стало последней каплей.